Опыт прочтения повести А. С. Пушкина «Метель»: два да едино будет … 

ABSTRACT

The technique of close reading invites us to focus on particular points in the text that helps understand it as a work of art. In Puškin’s “Snowstorm” such points include the image of a snowstorm, literary clichés, paroemia like you cannot get around your intended on a horse (что суженого конем не объедешь), as well as several specific items, such as a Tula signet ring with a symbolic image of two burning hearts. And, strange as it may seem, the story’s happy ending is anticipated by “a suitable motto” casually mentioned in connection with the Tula signet ring – as a figure of silence without explanation in the text, but easily guessed by Puškin’s contemporaries as a motto accompanying the image of two burning hearts in the Dictionary of symbols and emblems (number 120), re-issued in St Petersburg in 1811. In this article, I offer a reading of the story as a rhetorical amplification of the “suitable motto” engraved on the Tula signet ring: Ut duo unum componant (‘That two may make but one’). I suggest to interpret this poetic design as a narrative program, incorporated into the text and structuring the narrative flow of the story.

KEYWORDS:

• Russian literature
• Puškin
• close reading
• interpretation
• paroemia
• narrative program

Notes

1 Далее ссылки по изданию: Пушкин (1975, 54–82).

2 В обращенности на самое себя текст функционирует в качестве инструмента собственного анализа как активный контекст, ограниченный в синтаксическом отношении рамками сверхфразового единства, но динамически подвижный в семантическом отношении (поскольку смысловые связи между словами и высказываниями могут устанавливаться в любой точке текста и даже за его пределами).

3 В этой связи требуется, как видно, критерий релевантности: что считать более или менее значимым для анализируемого произведения. И дело здесь не только в «контекстуальном эффекте», ни тем более усилиях, затраченных на когнитивную обработку анализируемых выражений (Sperber, Wilson 2004; ср. Зенкин 2012, 220–232), а в том, насколько привлекаемые для анализа факты значения согласуются, в этом состоит элементарный принцип рациональности, с фактами того же порядка. В зависимости от исследовательских приоритетов такими фактами могут оказаться и особенности словоупотребления, и индикаторы стиля, и жанровая специфика, и интертекстуальные связи и параллели, и символические преобразования, и маркеры авторской позиции, и индикаторы сопряженных с ней установок мнения, и, безусловно, смысловые переклички и совпадения. Причем инстанцией, удостоверяющей релевантность всех привлекаемых к анализу фактов, становятся, по сути, не сами по себе факты, а избираемая стратегия интерпретации, по которой для разбора отбираются такие, а не какие-то другие факты. В этом смысле проблему релевантности можно признать в отношении к истории идей важнейшей проблемой эпистемологии гуманитарных наук.

4 Ср. черный вран, гласит печаль (54).

5 Сигналом игры случая, прерывающего запланированный ход событий, служит, в частности, наречие вдруг: […] как вдруг поднялась ужасная метель (63); сигналом властной над человеком силы, действующей наперекор его воле, – вынесенный в начало абзаца противительный союз но: Но едва Владимир выехал за околицу в поле, как поднялся ветер и сделалась такая метель, что он ничего не взвидел (57), как, впрочем, и непосредственное на нее указание в последующих признаниях гусарского полковника Бурмина: […] казалось, кто-то меня так и толкал (63). О вдруг и как раз как сигналах игры случая, выстраивающего события по логике случайного совпадения, случайной одновременности и случайного разрыва, см. Бахтин 1975, 242–45; Топоров 1994, 39–75.

6 В изложении Г. П. Макогоненко данная тенденция проявляется в литературной критике различным образом. Одни стремятся усложнить проблематику «Повестей Белкина», возвести их содержание в ранг больших философских или социальных категорий; другие объясняют использованные Пушкиным традиционные сюжеты как попытку пародировать жанр сентиментальных и романтических повестей; третьи усматривают здесь стремление освоить опыт романтической повести в интересах реалистического изображения действительности (Макогоненко 1974, 111–12). При этом общим для всех толкований признается желание если и не ответить на вопрос, почему Белинский не понял «Повестей Белкина», назвав их «просто сказками и побасенками» (Белинский 1953, 139), то доказать во что бы то ни стало особую их значимость для будущего русской литературы.

7 В отличие, например, от изображения метели в «Капитанской дочке» с весьма примечательными смысловыми преобразованиями – превращением заснеженной степи в бурное море, кибитки в судно, а самого Гринева в человека судьбы: Кибитка тихо подвигалась, то въезжая в сугроб, то обрушиваясь в овраг и переваливаясь то на одну, то на другую сторону. Это похоже было на плавание судна по бурному морю (гл. II).

8 По меткому замечанию Б. Эйхенбаума, «„Повести Белкина“ объединяются около одного приема – неожиданной развязки или неожиданного поворота привычных сюжетных схем» (Эйхенбаум 2000, 506; ср. Eng 1968, 9–10). В таком композиционном построении, «разрушающем механическое развитие сюжетной схемы» ради «нового осмысления традиционной формулы», и состоит, по мнению Эйхенбаума, главное достоинство «болдинских побасенок» Пушкина.

9 В подмене жениха литературная критика усматривает не без основания параллель с новеллой В. Ирвинга «Жених-призрак» (1819–1820) (Берковский 1960, 144; Шмид 2013, 199), повестью В. Панаева «Отеческое наказание» (Маркович 1989, 74), а в финальном опознавании супругами друг друга – сюжетный мотив комедии Нивеля де Лашоссе «Ложная антипатия» (1733) (Вольперт 1998, 156–57).

10 Литературным шаблонам как особому культурному коду объяснения в любви подчиняется, заметим попутно, и признание Бурмина, прежде всего фраза Я поступил неосторожно, предаваясь милой привычке, привычке видеть и слышать вас ежедневно […], напомнившая Марье Гавриловне первое письмо Сен-Прё из романа Жан-Жака Руссо «Юлия, или Новая Элоиза» (63).

11 Литературное правдоподобие в таком случае есть не что иное, как принимаемая на веру условность, «компромисс разносистемных предписаний и соглашений» (Rastier 1987, 12; ср. Genette 1969), к которым принадлежат в равной степени разные инстанции текста: языковые нормы, литературный дискурс, жанр, сюжет.

12 Весьма примечательно в этой связи употребленное по случаю выражение следовательно в значении оператора причинно-следственной связи, как если бы французские романы и в самом деле были причиной влюбленности Марьи Гавриловны: Марья Гавриловна была воспитана на французских романах и следственно была влюблена (54)

13 На тайну как особое измерение нарратива указывают также выражения венчаться тайно (55); она втайне прощалась со всеми особами, со всеми предметами, ее окружавшими (56); тайна была сохранена (59); в беспрестанном бреду высказывала свою тайну (59); Тайна, какого роду ни была бы, всегда тягостна женскому сердцу (62); открыть вам ужасную тайну (63); Она <тайна> всегда существовала (63).

14 Какими бы ни были возможные вариации вроде Из двух единое, Любовь из двух сердец сделала единое, Пускай из двух будет единица и проч., девиз перифразирует, по сути, известный библейский оборот: И будут двое одна плоть (Книга Бытия, 2, 23–24).

15 По аналогии с высказыванием Одиссей возвращается на Итаку в отношении «Одиссеи» Гомера или Марсель становится писателем в отношении «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста. Ибо, как полагает Ж. Женетт, любое повествование, каким бы пространным и сложным оно ни было, можно представить при необходимости как риторическое развитие одной-единственной глагольной формы и соответственно редуцировать к простейшему высказыванию (Genette 1972, 75).